Глава семнадцатая. Афродита Амбологера.
Александрия поразила Таис скоростью, с которой она строилась. За те
несколько лет, которые она безвыездно прожила в Мемфисе, город стал больше
древней столицы Египта, обзавелся прекрасной набережной, по вечерам
заполненной шумной веселой толпой. Множество судов покачивалось в гавани,
а поодаль поднимался над морем фундамент исполинского маяка, заложенного
на Фаросе. Город не был египетским. Таис нашла в нем много сходства с
Афинами, возможно, намеренного, а не случайного. Даже стена, подобная
Керамику, отделяла амафонтскую часть города от домишек Ракотиса. Здесь
тоже писали приглашения известным гетерам, как в Афинах, Коринфе и
Клазоменах. Мусей и Библиотеку Птолемей строил быстрее других сооружений, и они возвышались над крышами, привлекая взор белизной камня и величавой
простотой архитектуры. Пальмы, кедры, кипарисы и платаны поднялись в садах
и вокруг домов, розовые кусты заполнили откосы возвышенной части города. А
прекраснее всего было сияющее синевой море! В просторе его шумящих волн
развеивалась усталость однообразия последних лет и тревога, порожденная
неопределенностью будущей жизни. Теперь она никогда не расстанется с
морем! Сдерживая желание тут же броситься в зеленую у берега воду, она
пошла прочь от моря к холму с усыпальницей Александра. Таис сняла все
знаки царского достоинства, и все же прохожие оглядывались на невысокую
женщину с необыкновенно чистым и гладким лицом, правильность черт которого
удивляла даже здесь, в стране, где свойственные древним народам Востока и
Эллады чеканные красивые лица не были редкими. Что-то в походке,
медноцветном загаре, глубине огромных глаз, фигуре, очерчивающейся сквозь
хитон тончайшего египетского льна, заставляло прохожих провожать ее
глазами. За ней немного позади прихрамывал Ройкос, плечом к плечу со
старшим сыном, вооруженные и бдительные, поклявшиеся Эрис не зевать по
сторонам.
Как и несколько лет назад, афинянка подошла к искусственному холму из
морской гальки, скрепленной известью, обложенному плитами серого сиенского
гранита. В портике из массивных глыб помещалась стража из декеархов с
сотником (лохагосом) во главе. Бронзовые двери выдержали бы удар самой
сильной осадной машины. В прошлое посещение Птолемей показывал Таис хитрое
устройство. Стоило только выбить крепления, и огромная масса гальки
обрушилась бы сверху, скрыв могилу. Залить ее известью на яичном белке и
прикрыть заранее заготовленными плитами можно за одну ночь. Таис показала
лохагосу перстень с царской печатью, и он низко поклонился ей. Десять
воинов приоткрыли бронзовую дверь, зажгли светильники. В центре склепа
стоял золотой, украшенный барельефами саркофаг, хорошо знакомый афинянке.
Сердце ее, как и прежде, стеснилось тоской. Она взяла кувшин с черным
вином и флакон с драгоценным маслом, принесенные Ройкосом, совершила
возлияние тени великого полководца и застыла в странном, похожем на сон
оцепенении. Ей слышался шелест крыльев быстро летящих птиц, плеск волн,
глухой гром, будто отдаленный топот тысячи коней. В этих призрачных звуках
Таис показалось, что властный, слышный лишь сердцу голос Александра сказал
единственное слово: "Возвращайся!"
Возвращайся - куда? На родные берега Эллады, в Мемфис или сюда, в
Александрию? Золото саркофага отзывалось холодом на прикосновение.
Сосредоточиться на прошлом не удавалось. Она бросила прощальный взгляд на
золотые фигуры барельефов, вышла и спустилась с холма, ни разу не
обернувшись. Чувство освобождения, впервые испытанное в храме Эриду,
закрепилось окончательно. Она исполнила последнее, что мучило ее сознанием
незавершенности.
Таис вернулась в белый дом под кедрами, отведенный ей по приказу
Птолемея после того, как она отказалась жить во дворце. В полном царском
облачении афинянка поехала в колеснице с Эрис к величественному дому
Птолемея. Таис прежде всего потребовала свидания наедине. Царь, готовивший
праздничную встречу и пир, подчинился с неохотой. Однако, когда нубийский
невольник внес и распечатал кожаный сверток с золотой уздечкой, Птолемей
забыл о недовольстве.
- Вот подарок, привезенный мне от твоего имени молодым фракийским
рабом, - сказала Таис.
- Не посылал, хоть и люблю такие вещи редкого мастерства.
- И эти две дерущиеся пантеры на налобнике ничего тебе не говорят?
Птолемей, чувствуя серьезность Таис, все же хотел отшутиться.
- Наверное, посланы одним из твоих бесчисленных обожателей?
- Возможно. Из таких, которые хотят, чтоб я была мертвая!
Птолемей вскочил в гневе и удивлении.
- Вели отнести это ученым врачам Мусея, чтобы они определили яд, от
которого пал Боанергос и моя жизнь стала на край пропасти Тартара. Я давно
бы была уже там, если бы не она, - афинянка показала на Эрис.
- От моего имени? - закричал Птолемей, топнув ногой. Его могучий
голос разнесся по дворцу. Забегали, бряцая оружием, воины.
- Не гневайся понапрасну. Ни я, ни Эрис ни на мгновение не подумали о
тебе. Но прислал это человек из твоего окружения, не сомневайся!
- Не может быть!
- Подумай сам, посмотри на изображение пантер, мудрый мой Птолемей. И
еще - ты назначил наследником сына Береники, а не своего старшего сына -
Птолемея Молнию. И не моего Леонтиска. За это благодарю тебя; мальчик не
умрет от рук убийцы. Но мать Птолемея Молнии сошла в Аид, а я еще жива и
царствую...
- Береника?! - Голос Птолемея оборвался, как у получившего
смертельную рану.
- Нет! - возвращая ему жизнь, прозвучало уверенное слово. - Вот! -
Таис подала табличку с именем.
Птолемей пожал плечами.
- Спроси Беренику. Я думаю, имя ей должно быть известно, хоть она и
не причастна к мерзкому делу.
Птолемей вышел в бешенстве и вернулся через несколько минут, таща за
собой растрепанную Беренику, очевидно одевавшуюся для пира. Ее тонкое,
смертельно бледное лицо исказилось страхом, а черные глаза перебегали с
Таис на мужа.
- Знаешь его? - Птолемей выхватил у Таис роковую дощечку. Береника,
прочитав, упала к его ногам.
- Мой двоюродный брат с материнской стороны. Но я клянусь Стиксом и
мраком Аменти...
- Не клянись, царица, - Береника замерла от четко сказанного Таис
титула, - мы знаем невиновность твою.
Афинянка подняла Беренику, и та, хотя была выше ростом, показалась
маленькой перед мемфисской царицей.
- Я прикажу тотчас схватить негодяя! - вскричал Птолемей, ударив в
металлический диск.
- Напрасно. Он, конечно, скрылся, едва лишь получил весть о провале
покушения. Но ты его запомни, царь! - почти с угрозой сказала Таис и
отошла от Береники, повелительным жестом отослав прибежавших на зов слуг.
- Я отменяю празднество! Сегодня я буду говорить с моим мужем наедине!
Птолемей не решился прекословить.
Они пробыли в уединении до рассвета, уложив Эрис в одной из комнат.
Никто не узнал, о чем разговаривали царь и царица. На рассвете Таис
положила перед Птолемеем священный уреос, сняла многоцветные царские бусы
и египетскую одежду, надела любимую желтую эксомиду и ожерелье из когтей
черного грифа.
С огромной террасы дворца открывались виды на беспредельное море,
расцвеченное розовым взглядом Эос.
Птолемей сам принес пурпурного вина критских виноградников и налил
две тонкие чаши, выточенные из горного хрусталя еще при первых фараонах
Египта.
- Гелиайне, царь! Пусть хранят тебя все боги Эллады, Египта и Азии в
славных делах твоих - строителя и собирателя! - Таис подняла чашу,
плеснула в направлении моря и выпила.
- Говоря так, ты отрываешь частицу моего сердца, - сказал Птолемей, -
я мучительно расстаюсь с тобой.
Лукаво усмехнувшись, афинянка постучала по флакону для вина из рога
индийского единорогого зверя баснословной ценности.
- Ты пьешь только из него, опасаясь отравления?
Птолемей слегка покраснел и ничего не ответил.
- Ты пришел в возраст. Пора выбрать только одну царицу. И ты ее
выбрал! О чем горевать?
- Незабвенно великое прошлое, когда я сопутствовал Александру и ты
была с нами в Месопотамии.
- Незабвенно, но жить только прошлым нельзя. Когда будет готов
корабль?
- Я дам приказ немедленно подготовить круглое судно с крепкой
охраной. Через два-три дня ты сможешь отплыть, только скажи, куда
направить кормчего.
- На Кипр, к Патосу.
- Я думал, ты вернешься в Афины.
- Побежденные покойным Антипатром, с Мунихией, запертой македонцами,
со свежей могилой отравившегося Демосфена? Нет, пока вы вместе с
Кассандром, Селевком и Лисимахом не кончите войны против Антигона, я не
поеду туда. Ты, разумеется, знаешь, что военачальник Кассандра в Аргосе
сжег живьем пятьсот человек, а в ответ стратег Антигона полностью разорил
и опустошил священный Коринф?
- Что же, это война!
- Война дикарей. Одичали и воины, и их начальники, если могут
позволить себе на земле Эллады такое, чего не смели и чужеземцы. Если все
пойдет так, я не жду хорошего для Эллады!
Птолемей смотрел на Таис, внимательно ее слушая.
- Ты говоришь то же, что новые философы, недавно появившиеся в Мусее.
Они называют себя стоиками.
- Знаю о них. Они пытаются найти новую нравственность, исходящую из
равенства людей. Счастья им!
- Счастья не будет! На западе крепнет Римское государство, готовое
весь мир низвести до рабского состояния. Почему-то они особенно ненавидят
евреев. Римляне подражают эллинам в искусствах, но в своем существе они
злобные, надеются лишь на военную силу и очень жестоки к детям, женщинам и
животным. Вместо театров у них громадные цирки, где убивают животных и
друг друга на потеху ревущей толпе.
- Они мастера приносить кровавые жертвы? - спросила Таис.
- Да. Откуда ты знаешь?
- Я знаю пророчество. Страны, где люди приносят кровавые жертвы,
уподобляя своих богов хищным зверям, - Элладу, Рим, Карфаген ждет скорая
гибель, разрушение всего созданного и полное исчезновение этих народов.
- Надо рассказать об этом моим философам. Хочешь, поговори с ними в
Мусее?
- Нет. У меня мало времени. Я хочу повидаться с Леонтиском.
- Он в плавании у берегов Либии, но еще вчера, угадав твое желание, я
послал быстроходный корабль.
- Преимущество быть царским сыном! Благодарю тебя еще раз за то, что
ты решил сделать из него простого моряка, а не наследника, наместника или
другого владыку. Он похож на меня и не подходит для этой роли.
- Ты передала ему критскую кровь безраздельной любви к морю. А что ты
хочешь для Иренион?
- Пусть воспитывается у Пентанассы, моей подруги из древнего рода,
чьи имена высечены кипрскими письменами на памятниках острова. Я хочу
сделать из нее хорошую жену. У нее есть твой здравый смысл, осторожность в
делах и, кажется мне, дальновидность. Раздел империи Александра и выбор
Египта до сих пор служат мне образцом твоей государственной мудрости!
- Я выбрал Египет еще по одному соображению. Здесь я царь среди чужих
мне народов и создаю новое государство по своему усмотрению, выбирая
наиболее подходящих для власти людей. Во время бедствий всегда будут мне
защитой те, чье благоденствие связано с моим царствованием. Не повторятся
кромешная зависть, клевета, драки и соперничество сильных, но
невежественных людей из древних родов, которые не позволили Элладе
расцвести, как она могла бы, имея такой великий народ. Ее лучшие люди
всегда подвергались клевете и позору. Благодарность знати самым выдающимся
людям выражалась в казни, изгнании, предательстве и тюрьме. Вспомни
Перикла, Фидия, Сократа, Платона, Фемистокла, Демосфена!.. Еще чашу,
теперь мою, прощальную! - Птолемей поднял хрустальную чашу, поднял и
внезапно остановился. - Мне не в чем упрекнуть тебя за все эти годы, кроме
одного. Хочешь знать?
Таис заинтересованно кивнула.
- Как ты позволила продать серебряную Анадиомену, сделанную с тебя?
Разве не знала ты, как я люблю тебя, и красоту женщины, и все, что с тобой
связано?
- Я ничего не позволяла. Так распорядилась судьба. Лисипп
предназначил статую Александру, но сначала царю не было времени, а вскоре
он ушел. Тогда тебе было не до скульптур. Но я рада, что Анадиомена ушла в
Индию. Там совсем особенное отношение к женской красоте, а при теперешнем
состоянии Эллады я не уверена в целости статуи из серебра, даже если бы ее
поставили в храм.
- Что ж, ты права, и я отбрасываю прочь свой упрек. Кстати, Селевк,
когда спасался у меня, говорил о планах похода на Индию. Я посоветовал ему
отказаться и уступить свою часть Индии Чандрагупте. И он сказал, что
уступит, если тот даст пятьсот слонов!
- Он милый, этот гигант и собиратель гигантов!
- Не столь уж милый, на мужской взгляд. Слоны - могучая боевая сила,
подвижная, лучше фаланги и тяжелой конницы. Селевк не зря собирает слонов
для своей армии. Мы с ним друзья, но будет ли дружен со мной и моими
наследниками его наследник?.. Чтобы противостоять его слонам, мне придется
заводить своих. Индия мне недоступна, поэтому я буду добывать слонов из
Либии. И тут поистине неоценимы собранные тобою сведения о путях на юг,
особенно о плаваниях в Пунт. Я уже приказал снарядить корабли, они
поплывут по Эритрейскому морю к мысу Благоуханий и дальше, откуда египтяне
привозили всяких зверей. Слоны в Либии другие, чем в Индии, они с большими
ушами, громадными бивнями и покатыми спинами, более дикие и труднее
приручаются. Однако для сражения они даже лучше индийских, ибо более
злобны и отважны. Разве не забавны изломы судьбы? Ты помогла Селевку
добыть слонов своей статуей, а мне того больше - узнать места, где их
добывают. Еще раз благодарю тебя!
- Наступил день! - напомнила Таис увлекшемуся царю. - Береника
истерзалась, и мне тоже пора.
Птолемей с Таис совершили возлияние богам, обнялись и поцеловались,
как брат с сестрой. Афинянка разбудила Эрис, уснувшую под плеск фонтана.
Они пошли пешком к своему дому, вызывая тот же восторг прохожих, как и
много лет назад. Никто не смог бы дать сороколетней Таис и
тридцатипятилетней черной жрице больше пятидесяти на двоих.
- Если бы ты знала, как легко в эксомиде! - воскликнула Таис. - И не
нужно следить за своими жестами, словами, выражением лица, чтобы не
смутить подданных. Теперь у меня нет подданных и никому я не обязана! Я
могу петь, хоть и не пела так давно, что, может, потеряла голос.
- Одна подданная у тебя есть всегда, - Эрис, смеясь, поклонилась на
льстивый азиатский манер.
Афинянка остановилась, рассматривая подругу. Эрис недоуменно подняла
брови.
- Ты напомнила мне об одном важном деле. Я чуть не забыла о нем!
- Каком?
- Увидишь! Знаю, дразнить тебя недомолвками бесполезно. Я просто еще
не додумала.
Усталая после ночного бдения, Таис с наслаждением предалась неге
купания и крепкого ионийского массажа. Она проспала весь день до темноты,
а половину ночи просидела на террасе, обдумывая встречу с сыном. Леонтиску
теперь около пятнадцати лет, близок возраст эфеба. Таис решила совместить
свидание с сыном и встречу с морем. Они поедут на Фарос, туда, где Неарх
показывал ей критские развалины среди кустов и песка. Там она ныряла под
плеск волн и крики чаек на безлюдном берегу... Теперь она возьмет с собой
Эрис. Еще неясно отношение подруги к морю. Было бы горько, если бы она
приняла его иначе, чем сама Таис. Мало ли людей, которых морс
настораживает, укачивает, просто пугает...
Афинянка могла бы не беспокоиться. День этот стал для нее подлинным
празднеством. Лебедино-белая лодка разрезала синие волны, мягко и ласково
качавшие суденышко. Леонтиск был строен, как мать, с такими же серыми
глазами и медным загаром, как у Таис, уже с пушком над верхней губой; сын
не сводил с нее восторженных глаз наг всем пути до северного берега
Фароса. Часть побережья уже обстроили тщательно притесанными камнями,
уложенными на гигантских глыбах прежней критской гавани. Оставив лодку у
западного причала, Таис с Леонтиском и Эрис пошли к удаленному краю
набережной. Глубокая вода темнела под крутой стенкой. Невольно повторяя
Александра, она вылила в море смесь вина и душистого масла и велела
Леонтиску далеко зашвырнуть золотой лекитион.
- Теперь предадимся Тетис! [богиня моря у эллинов] - весело крикнула
она.
Леонтиск не смущался наготы, как и его мать. Мальчик разделся и
нырнул. Размеренно катящиеся валы вблизи острова дробились на мелкие,
быстроплещущие волны.
- Мама, иди! - позвал Леонтиск, сильными рывками отплывая дальше, где
волны шли медленнее и грознее, вспучиваясь тяжелыми громадами. Стая
дельфинов показала угластые плавники и черные спины, приближаясь к
купальщикам. Затаив дыхание, Таис скользнула в плотную, упругую воду.
Наконец-то! На несколько мгновений она даже забыла об Эрис.
- Эрис, милая, плыви сюда! - крикнула Таис и даже испугалась
молниеносной быстроте, с какой кинулась в море черная жрица. Афинянка
знала, что Эрис плавает как бы с неохотой, без подстегивающей радости,
обуревавшей в воде Таис. А здесь Эрис с ее боевым воплем: "Эриале! Эриале
и Эрис!", плыла, догоняя Леонтиска, нисколько не страшась глухого,
угрожающего шума, с каким вздымались и опускались валы в открытом море.
- Святая Мать Богов! Как легко плывется в этой плотной воде! Здесь
нет темноты болота, как в реке или озере. Море держит тебя, лаская, -
радостно делилась Эрис с подругой.
И Таис ликовала.
Ветер налетел с востока, погасил сверкание зеркал на склонах валов,
придавил заостренные верхушки, и Таис показалось, будто невидимые нереиды
окружили их, награждая шлепками шею и плечи, задорно плеская в лицо,
оглаживая тело ласковыми руками. Она сказала об этом Леонтиску, и вновь ее
удивил взгляд мальчика, пристально следивший за нею.
Эрис скоро утомилась, она еще не восстановила полностью свои силы.
Таис и Леонтиск без конца ныряли, уходя в глубину, плавали и кувыркались,
подражая дельфинам, носившимся бок о бок с ними, косясь маленькими
дружелюбными глазками и выставляя улыбчивые бело-черные пасти.
Усталые, они наконец вылезли на гладь гранитных плит. Эрис окатила
подругу пресной водой, смыла соль и помогла расчесать черные косы.
Леонтиск, обсыхавший поодаль, застенчиво приблизился к матери и склонился
к ее ногам, обняв сильные колени.
- Скажи правду, мама, ты богиня?
Встретив молящий взгляд ясных серых глаз, Таис отрицательно покачала
головой.
- Но ты не простая смертная? Ты нереида или нимфа, снизошедшая к
моему отцу. Я слышал, об этом шептались слуги во дворце. Не отвергай моей
просьбы, мама, скажи! Я только хочу знать!
Мальчишеские руки, окрепшие в работе с веслом и парусом, туже сдавили
колени матери. Горячая вера мальчика заставила сердце Таис Дрогнуть. Она
вспомнила об Александре. Один намек его матери дал ему необходимую веру в
себя. И одновременно всегдашняя правдивость восставала против обмана.
- Ты прав, мальчик! - вдруг сказала стоявшая рядом Эрис. - Твоя мать
не простая смертная, но она и не богиня.
- Я так и знал. Ты одна из дочерей Тетис от смертного мужа. И этот
поясок со звездой на тебе - заклятье смертной жизни? Как пояс Ипполиты?
Да?!
- Да!.. Я не бессмертна, не обладаю властью богини и не могу дать
тебе чудесной силы или неуязвимости в бою, - поспешно добавила афинянка, -
но я дала тебе любовь к морю. Тетис всегда будет милостива к тебе.
- Милая, милая мама! Вот почему ты так нечеловечески прекрасна. Это
счастье - быть твоим сыном! Благодаря тебя, - Леонтиск осыпал поцелуями
колени и пальцы Таис.
Она подняла сына, пригладила завитки его черных волос и сказала:
- Иди одевайся. Пора ехать!
Лицо мальчика преисполнилось печали.
- Ты не можешь взять меня с собой? Нам было бы хорошо вместе!
- Не могу, Леонтиск, - ответила Таис, чувствуя ком, сдавливающий
горло, - тебе следует быть с отцом, а не с матерью. Ты мужчина, моряк.
Побеждай море для радости людей, а не для избиения их. И мы вместе с Тетис
всегда будем с тобою!
Леонтиск повернулся и пошел к своей одежде. И вовремя, иначе бы
увидел слезы матери.
После морского купания Леонтиск словно вырос. На обратном пути он еще
выше держал гордую голову с тонкими критскими чертами лица. Лодка
приближалась к гавани, когда мальчик притронулся к матери и шепотом
спросил, указывая на Эрис:
- Она тоже?
- Еще больше меня! - также шепотом ответила Таис.
Леонтиск вдруг взял руку черной жрицы, приложил ко лбу и щеке и
поцеловал в ладонь. Несказанно изумленная Эрис поцеловала его в обе щеки -
милость, никому до сей поры не оказанная. Таис подумала, как хорошо бы
мальчику иметь такого друга рядом. Не будучи богиней, она не могла знать,
что через пять лет в великом морском сражении у Саламина, в глубокой бухте
Фамагусты, на восточном конце Кипра, Птолемей потерпит полное поражение, а
Леонтиск будет взят в плен. Впрочем, благородный победитель, любимец
афинян Деметрий Полиоркет, вскоре вернет сына Птолемею и сам будет разбит
им. Памятник победы Деметрия - статуя крылатой Ники на острове Самотракии
- будет тысячелетия восхищать людей всех народов и языков!..
Море, как бы приветствуя возвращение своей дочери, удивительно
спокойно несло "Кирку", корабль Таис, на северо-восток от Александрии, к
острову Кипру. Афинянка вспоминала о прежних плаваниях. Каждое отличалось
очень хорошей погодой. Как тут не поверить в особую милость Тетис?
- Считают, до Патоса на Кипре пятьсот египетских схенов, - говорил
Таис начальник корабля, сам опытный кормчий с Астипалайи, - а я намерил
больше - две тысячи восемьсот стадий.
- Как можно мерить море? - спросила удивленная Эрис.
- Есть несколько способов, но я пользуюсь самым простым, - начальник
корабля прищурился, глядя вдаль, - при такой хорошей погоде и малом
волнении. Смотри сама!
По приказу начальника на палубу вышли два пожилых моряка, один с
огромным луком и связкой тончайшей бечевки, другой с устойчивой на качке
морской клепсидрой [водяные часы]. Подхваченный широким поясом, моряк с
луком повис над водой, упираясь босыми ногами в борт корабля, и выпустил
стрелу, потащившую бечевку с навязанными на нее раскрашенными рыбьими
пузырями. Дважды бечевка ложилась неудачно, на третий пролетела прямой
дорожкой. Едва нос корабля оказался у начала бечевы, кормчий ударил в
медный диск, и второй моряк пустил клепсидру. Другой удар раздался, когда
нос корабля прошел конец бечевы.
- Счет капель? - крикнул кормчий.
- Тридцать одна, - последовал ответ.
- Видишь, - пояснил Эрис начальник, - бечевка длиной в полстадии
легла прямо, не искривилась волнами благодаря опытности моих моряков.
Корабль прошел ее за тридцать один удар сердца или капель клепсидры. Надо
поправить исчисление на волну и изгибы бечевы. Примерно скажу: наша
"Кирка" делает около шестидесяти стадий в час - очень хороший ход под
средним парусом, без весел. Считай, сколько понадобится времени дойти до
Патоса, только про себя - не гневи Морского Старца! Чтобы измерить
расстояние правильно, надо сделать на пути много промеров.
Кормчий выбрал время, когда этесии - летние ветры, дующие к Египту, -
на короткое время сменяют свое направление и несут волны с северо-запада.
Море потемнело, приняв цвет хиосского вина, и по его сумрачному простору
неслись рядами белогривые кони Посейдона. Сильный ветер срывал пену с их
гребней, сверкавшую на солнце под безоблачным небом. Такой вид моря
привычен каждому эллину, а сила ветров не смущала мореходов - они знали,
что к вечеру она ослабеет, и самого страшного - ночной бури - не будет.
Таис и Эрис, аккомпанируя себе на систре и китаре, распевали на носу
корабля самые разные песни: эллинские - печальные и мелодичные: тягучие и
заунывные персидские; отрывистые, резкие финикийские и египетские; пели
песни либийских пиратов с дикими выкриками и присвистом, вызывая великий
восторг моряков и беся кормчего, потому что мореходы становились
невнимательными.
Таис уединялась для игр и разговоров с дочерью в укромном месте -
между задней надстройкой и краем палубы, огороженным тростниковыми
плетенками от ветра и брызг. В одну из таких задушевных бесед маленькая
Ирана ошеломила Таис мечтой сделаться гетерой. С наивностью детства Ирана
рассказывала о богатых подарках, которые получают гетеры, о пирах с
музыкой и танцами, о поклонении мужчин, поверженных к ногам гетеры одним
взглядом ее.
Чем больше хмурилась мать и шире улыбалась Эрис, тем красноречивее
девочка старалась доказать свою правоту. Дошло до дифирамбов поцелуям и
нежным объятиям мужчин.
Разгневанная Таис поняла, с чьих слов говорила девочка, но сдержалась
и стала терпеливо объяснять дочери, что ей наговорили сказок: в жизни, чем
бы ни занимался человек, а особенно женщина, все происходит не так легко и
безоблачно.
- Нам, женам, не так много путей в жизни дано богами, - тихо говорила
она дочери, гладя ее прямые каштановые волосы и заглядывая в серьезные
карие глаза, - поэтому каждая дорога должна избираться тщательно.
Необходимо знать и взвесить все способности, данные нам богами, и
возможности их улучшения. Путь гетеры - один из самых трудных. Он подобен
жизни художника, музыканта, архитектора. Кто из мужей будет настолько
глуп, чтобы сделаться музыкантом, не имея слуха? А девушки часто думают,
будто очарование юности, мелодичный смех и легкость походки - средства,
уже достаточные для достижения успеха. Нет, неверно. Год, другой, а потом
все кончается свинскою жизнью в попойках с грубыми, скотоподобными
чужаками в портовых трущобах. Если даже ты обладаешь совершенным телом,
красивым лицом, великолепными волосами, некоторыми способностями певицы и
танцовщицы - всего этого достаточно лишь для подневольной актрисы, нередко
награждаемой ударами руководителя труппы. Но чтобы стать хорошей гетерой,
кроме внешности и грации, ты должна иметь выдающуюся память, читать на
трех наречиях [имеются в виду наречия древнегреческого языка, довольно
заметно отличавшиеся друг от друга], любить и помнить историю, знать
основы философских учений. Тогда ты будешь говорить с поэтами и философами
как равная и возвысишься над мужами менее одаренными. И этого мало! Ты
должна обладать непогрешимым вкусом в одеяниях, понимать искусство
скульптуры, живописи, может быть, рисовать сама. Ты должна распознавать
людей с первого взгляда, подчинять мужей, не насилуя их воли, быть
хозяйкой на симпосионах. Еще ты должна увлекаться атлетикой, такой, в
которой сможешь соперничать с мужами. Я, например, считаюсь хорошей.
- Не знаю, у кого будут слезы, - ответила Таис, дуя на пальцы, -
такая крепкая девчонка! А теперь, моя милая Эрис, займемся тобой.
- Ты сегодня царствуешь, о львица, - пошутила Эрис, с некоторой
опаской поглядывая на подругу.
- В львицу сейчас превратишься ты, - пообещала Таис и повела подругу
в свою каморку, дверью выходившую на рулевой помост, а не в кормовое
помещение, оборудованное на время плавания для женщин.
- Стань передо мной и держи зеркало. Нет, не так, поверни к себе!
Закрой глаза!
Эрис повиновалась, зная любовь Таис к неожиданным и всегда занятным
выходкам.
Таис достала тщательно запрятанную коробку чеканного серебра,
извлекла диадему в виде двух змей, сплетенных из проволоки зеленого
золота. Головы пресмыкающихся, расширенные, как у Нага в храме Эриду,
расходились наперекрест, и каждая держала в разинутой пасти шарик
сардоникса - полосатого, белого с черным агата. Афинянка надела украшение
на голову Эрис. Оно пришлось впору - и не мудрено. Его сделали по заказу
Таис лучшие мастера Александрии за три дня. У них вместо диадемы или
стефане получилась корона некой эфиопской царевны.
- Теперь смотри!
Эрис не сдержала возгласа удивления.
- Я велела глаза сделать сапфировыми, в цвет твоих, а не из рубина,
как на амулетах еврейских красавиц, - сказала довольная Таис.
Диадема удивительно шла к черным волосам и темно-бронзовой коже
подруги.
- Это мне? Для чего?
- Я подумала об этом еще в Александрии. Я не сказала тогда. Мы едем в
страны, куда люди с таким, как у тебя, цветом кожи попадают или рабами,
или гостями царского рода. Так вот, чтобы тебя не принимали за рабыню, ты
будешь носить украшение, возможное только для очень высоких особ. Помни об
этом и ходи царевной. А вместо варварского ожерелья из ядовитых зубов
Нагов...
- Я не сниму его! Этот знак отличия драгоценнее всякого другого!
- Хорошо, только надевай наверх вот это. - Таис достала из шкатулки и
застегнула на шее Эрис ожерелье из небесно-голубых бериллов.
- Ты отдаешь мне дар главной жрицы Кибелы? - воскликнула Эрис.
- Пока ты носишь его, никто не усомнится в твоем положении. Это
истинно царская вещь!..
Наконец настал момент, когда приблизился Кипр. Афинянка прижала руки
к груди - признак особенного волнения. Корабль подходил к родному уголку
Внутреннего моря, пусть удаленному, но похожему на все другие острова
Эллады. После стольких лет, проведенных в чужих странах, наступил час
свидания с родиной. Вершина Олимпа Трехзубчатого, обычно скрытая за
облаками, выступила четко над синей дымкой покрытых дремучими лесами гор.
По распоряжению Таис начальник корабля не пошел в многолюдный Патос, а
обогнул Северный мыс и вошел в Золотой Залив, где находились владения
друзей афинянки.
Лучезарный воздух, лазурная бухта, амфитеатром врезанная в пурпурные
холмы, переносили Таис в родную Аттику. Каменная пристань, белая дорога в
гору, на уступах которой расположились окрашенные розоватой глиной домики
под кипарисами, платанами и раскидистыми соснами. Чистая струйка
источника, падавшего с высоты в плоский бассейн на берегу, разбиваясь в
мелкие капли. Выше домов шли полосы темной зелени миртовых зарослей,
испещренных белыми цветами, признаком жаркой половины лета. Неповторимый
аромат морского берега в солнечный летний день будил детские воспоминания
о жизни в аттическом селении под нежной опекой взрослых. И Таис, отправив
назад корабль с благодарственной запиской Птолемею, как бы окунулась в
детство.
Каждый день вместе с Ираной, ее няней и Эрис они уплывали на западную
сторону бухты, защищенную длинным мысом, вползавшим в море, будто хребет
дракона. Купались до изнеможения, лазали на скалы, жевали любимые в
детстве сладкие коричневые рожки и обстреливали друг друга их твердыми, с
металлическим отливом зернами. У друзей Таис оказалась целая стайка
девчонок от восьми до двенадцати - свои дочери и племянницы, дети слуг и
рабов. По стародавним обычаям они все играли вместе: бешено носились в
пятнашки, плели венки и плясали неистовые танцы, опоясанные гирляндами,
под знойным солнцем или, совсем нагими, под яркой луной; ныряли, пытаясь
найти уголок с уцелевшими от ловцов кустиками кроваво-красного коралла.
Или в ночи полнолуния соревновались, кто дальше заплывет по лунной
серебряной дорожке с чашей в руке, чтобы совершить возлияние Тетис,
Посейдону и Гекате.
Таис и Эрис принимали участие в этих забавах, будто тринадцатилетние
- таинственный возраст, когда в телах девочек наступало равновесие в
развитии всех сторон и Гея-Земля пробуждала силы ясновидения и
бессознательного понимания судьбы, когда крепнут связи с Великой Матерью,
Артемис и Афродитой.
Иногда Таис и Эрис брали небольших, но крепких лошадок кипрской
породы, хорошо лазавших по горам. После гибели Боанергоса афинянка больше
не хотела приобретать собственного коня. Или, как некогда в Экбатане с
Гесионой, поднимались пешком в горы по крутым тропам, выбирали сильно
выступающую скалу, нависшую в воздухе на страшной высоте, и располагались
на ней.
Эрис высота опьяняла. Сверкая глазами, запрокидывая голову, черная
жрица пела странные песни на неизвестном ей самой языке, выученные в
раннем детстве в храме, а может быть, еще раньше на забытой теперь родите.
Без конца и начала тянулась печальная мелодия, и вдруг вспыхивали созвучия
слов, полные страсти и гнева, и возносились в ясное небо, как вопль о
справедливости. Ноздри у Эрис раздувались, сверкали зубы, дико темнели
глаза. Внутри Таис все начинало отвечать этому порыву. От колдовской песни
хотелось встать на край утеса, широко раскинуть руки и броситься вниз, в
темную зелень прибрежных лесов, отсюда казавшуюся мшистым покрывалом.
Таис не боялась высоты, но дивилась хладнокровию Эрис, которая могла
стать спиной к пропасти на самой кромке обрыва и еще показывать подруге на
что-нибудь увиденное.
Вооруженные копьями, они отправлялись и в более далекие путешествия.
Таис хотела дать почувствовать подруге все очарование лесов и гор Кипра,
схожего с природой милой сердцу Эллады.
Рощи раскидистых сосен с длинными иглами, дубы с круглыми,
мелкозубчатыми, очень темными листьями и красной корой, чередующиеся с
огромными каштанами, орехами и липами, - все это Эрис видела впервые, так
же как и леса высоких можжевельников, с сильным ароматом, похожих на
кипарисы, или черные, мрачные заросли другой породы можжевеловых деревьев,
тоже издававших аромат.
Таис сама впервые увидела леса высоченных кедров, иных, чем на
финикийском побережье, - стройных, с очень короткой зеленовато-голубой
хвоей. Море кедровых лесов простиралось по хребтам, уходя на восток и на
юг в тишине и сумраке бесконечных колоннад. Ниже, на уступах, из-под скал
били кристальные источники и росли вязы с густыми округлыми шапками
зелени, подпертыми скрученными, угольно-серыми стволами.
Таис любила залитые солнцем каменистые плоскогорья, поросшие темными
кустиками финикийского можжевельника и душистого розмарина, ползучими
стеблями тимьяна и серебристыми пучками полыни. Воздух, насыщенный теплым
ароматом множества душистых растений, заставлял дышать полной грудью.
Солнце само вливалось в жилы, отражаясь от белых бугров мрамора,
выступавшего грядами на небольших высотах.
Эрис ложилась на спину, устремляя в небо синеву мечтательных глаз, и
говорила, что теперь не удивляется, почему в Элладе столько художников,
красивых женщин и почему все встреченные ею люди так или иначе оказывались
ценителями прекрасного. Природа здесь - сияющий и бодрящий мир четких
форм, зовущий к мыслям, словам и делам. Вместе с тем эти сухие и
каменистые побережья, скудные водой, отнюдь не поощряли легкой жизни,
требуя постоянного труда, искусного земледелия и отважного мореплавания.
Жизнь не разнеживала людей, но и не отнимала у них все время для
пропитания и защиты от стихийных невзгод. Если бы не злоба, война и вечная
угроза рабства... Даже в столь прекрасной части Ойкумены люди не сумели
создать жизни с божественным покоем и мудростью.
Эрис переворачивалась на живот и, устремляя взгляд на далекие леса
или голубое сияние моря, думала о бесчисленных рабах, которые создавали
эту красоту - великолепные белые храмы, портики, стойки и лестницы,
набережные и волноломы. Что несет эта красота? Смягчает ли она нравы
людей, уменьшаются ли насилие и жестокость, больше ли становится людей,
похожих на Таис и Лисиппа, справедливых и человечных? Куда движется жизнь?
Никто не знает, а получить ответ на этот вопрос - означает понять, куда
идут Эллада, Египет и другие страны. К лучшему, к процветанию и
справедливости или к жестокости и гибели?
Совсем другие мысли занимали Таис. Впервые за много лет свободная от
обязанностей и тягот высокого положения, утратившая интерес к тому, что
люди восхищались ею, не нуждавшаяся более в постоянных упражнениях для
дальнего похода, афинянка предалась созерцанию, к которому всегда имела
склонность. Все вокруг нее было родным. Само тело вбирало в себя
искрящийся свет неба и лазурь, запахи и сухое тепло земли, а подчас и
суровую синеву моря.
Таис хотелось прожить так целые годы, ни от кого не завися, никому не
будучи обязанной. Но прошло лето, миновала дождливая и ветреная зима,
вновь закачались вдоль дорог и троп белые соцветья асфоделей. И живой ум,
сильное тело афинянки потребовали деятельности, новых впечатлений и, может
быть, любви.
Кончалась сто семнадцатая олимпиада, и Таис впервые почувствовала все
значение слова "аметоклейтос" в применении к судьбе: неумолимой,
неотвратимой и бесповоротной. Ее египетское зеркало стало отражать
серебристые нити в густых, черных, как ночь, волосах. И на гладком,
подобно полированному эфесскому изваянию, теле Таис заметила первые
морщины, там, где их не было раньше и не должно быть. Даже ее несокрушимо
юное тело уступило напору все уносящего времени! Афинянка никогда не
думала, насколько больно ранит ее это открытие. Она отложила зеркало и
укрылась в зарослях лавра, чтобы погоревать в одиночестве и смириться с
неизбежным.
Здесь и разыскала ее Эрис, чтобы передать спешное письмо от Птолемея.
Да, все совершилось точно так, как предвидела Таис еще в Вавилоне,
объясняя Эрис неверную судьбу царских детей!
Кассандр схватил мать Александра Олимпиаду и обвинил ее в каком-то
заговоре, схватил вдову Александра Роксану и двенадцатилетнего сына
солнцеликого полководца, наследника Македонии, Эллады и Азии, Александра
IV. Жестокий тиран повелел побить камнями мать великого царя, бывшую
верховную жрицу в Пелле и убить его вдову и сына. Воины не посмели поднять
руки на Александрову плоть. Тогда Кассандр, связав вместе сына с матерью,
сам утопил их. Вся Эллада, все оставшиеся в живых диадохи и воины
Александра возмутились отвратительными злодеяниями. Но, как это обычно
бывает, преступник остался безнаказанным. Никто из имущих власть и военную
силу не поднял на него оружия. Злодеяния Кассандра не ограничились
убийством кровной родни Александра. Тиран Македонии совершил еще множество
жестокостей.
Эрис горько сожалела, что не состоит в окружении Кассандра и не живет
в Македонии. Она убила бы его без промедления, впрочем, она не
сомневалась, что боги накажут злодея. И ее пророчество о скором конце
Кассандра оказалось верным. Известие о мерзком злодеянии отозвалось на
Таис сильнейшим душевным кризисом, может быть, потому, что совпало с
сознанием уходящей молодости. Теперь уже Эрис развлекала ее: водила на
тайные женские пляски под луной в честь Гекаты, добывала с ней краски на
востоке от Золотой Бухты, где в горах выступали зеленые и синие жилки
малахита и азурита, удивительно яркие и чистые.
Осенью сама Таис решила, что слишком долго прожила в сельском
уединении, и собралась в Патос. Оживленный город, центр торговли медью,
кедром и особым волокном для фитилей ламп, несгораемым ни в каком огне,
славился на весь мир храмом Афродиты Анадиомены. Здесь, около Патоса,
богиня возникла из морской пены и света звезд, почему и носила прозвище
Патии, или Киприды (рожденной на Кипре).
Священная дорога от храма вела к части взморья, отделенной стеной от
гавани. Девять мраморных колонн в честь девяти достоинств Афродиты
обрамляли открытый портик набережной из кубических глыб темного плотного
камня, привезенного с Олимпа Трехзубчатого. Две ступени вели на покрытую
водой площадку из того же камня. Прозрачные зеленые волны катились из
моря, разбивались на отмели, и длинные полосы белой пены кружились
причудливыми извивами над ровной поверхностью площадки. По этим извивам
жрицы богини пытались прочесть знаки пророчества, ибо, по древнейшим
преданиям, именно тут вышла из пены златоногая Афродита, радость богов и
людей.
Красавицы острова - женщины знатного рода, гетеры, дочери
земледельцев и пастухов - купались здесь после моления в храме, веря, что
богиня одарит их частицей своей неотразимой притягательной силы. В пятый
день недели, посвященный Афродите, здесь собирались любопытные искатели
невест, художники с принадлежностями для рисования, моряки с кораблей,
приходивших в порт со всех островов Эллады, из Финикии, Ионии, Египта,
Сицилии и даже Карфагена.
После некоторого колебания Таис тоже решила выполнить обряд. Эрис,
критически осмотрев подругу, уверила ее, что она достаточно хороша, чтобы
купаться днем. Таис вопреки ей пошла купаться ночью за час до полуночи, во
время, посвященное Эросу. Полная луна светила над водой на первой ступени,
доходившей лишь до колен, когда обе подруги, принеся бескровную жертву в
храме, вошли в море.
Сосредоточенная и печальная, стояла Таис в лунном море, и маленькие
волны плескались вокруг, поглаживая ее плечи, как будто богиня Тетис
собралась утешить ее. Во внезапном порыве афинянка подняла руки к небу,
шепча: "Пенорожденная, на том месте, где явилась ты миру, подай мне знак,
что делать дальше? Пройдет немного времени, и я перестану радовать людей,
испытывать их силу и стремление к прекрасному... перестану служить тебе!
Коротка жизнь! Пока соберешь крохи знания и увидишь, как надо жить, уже не
сможешь идти дальше. Молю тебя, златоногая, яви мне путь или убей меня!
Прибавь ласковую смерть ко всем твоим прежним бесценным дарам, чтобы твоя
божественная воля сопроводила меня за Реку".
Таис долго стояла, глядя на сверкающее темным зеркалом море, иногда
поднимала голову, чтобы взглянуть в затянутое тонким покрывалом небо. Ни
знака, ни слова, только волны шептались вокруг тела Таис.
Внезапно восторженные крики, удары в маленькие бубны и плеск воды
оглушили удивленных женщин. Они оказались в кольце молодых девушек и
юношей, веселым хороводом увлекших их на вторую ступень площадки, где вода
была выше плеч. Не дав подругам накинуть покрывала по выходе из моря,
молодые люди - художники, поэты, их модели и возлюбленные - оплели Таис и
Эрис гирляндами серебрившихся при луне белых цветов и, не обращая внимания
на протесты, повели на симпосион в качестве почетных гостей. Таис сумела
отвоевать одежды и появилась на пиру одетой, к разочарованию ваятелей,
наслышанных о красоте тел афинянки и эфиопской царевны. Во время
симпосиона Таис украдкой следила, кто больше привлекает восхищенных
взглядов: она ли, в простой прическе с тремя серебряными лентами на голове
и в ожерелье из когтей грифа, открыто и весело смеющаяся, или Эрис,
замкнутая, гордо несущая голову, увенчанную короной из грозных змей, на
высокой шее, охваченной голубыми бериллами, сиявшими на темной коже.
"На Эрис смотрят больше!.. Нет, пожалуй, на меня?.. Нет, на Эрис..."
Так и не утвердившись, за кем первенство, Таис увлеклась пением и танцами
- ведь это был первый после многих лет настоящий симпосион эллинских
поэтов и художников! Даже Эрис поддалась атмосфере веселья и юной любви,
вызвав своими танцами поистине бешеное восхищение гостей.
Но увлечения афинянке хватило ненадолго. Подперев щеку рукой, Таис
уселась в стороне, с удовольствием наблюдая за молодежью и чувствуя в то
же время странное отчуждение.
Несколько раз она ловила внимательный взгляд хозяина дома, высокого
ионийца с сильной проседью в густой гриве волнистых волос. Он словно бы
старался понять и взвесить происходившее в сердце Таис. Его жена, прежде
знаменитая певица, руководила симпосионом, как опытная гетера. Повинуясь
еле заметному знаку мужа, она вышла между столами на середину
пиршественного зала. Пошепталась с музыкантами, те взяли первые аккорды
отрывистого аккомпанемента, и в наступившей тишине голос хозяйки взвился
ввысь освобожденной птицей.
Таис вздрогнула, мелодия дошла до самого ее сердца. Это была песня о
Великом Пороге, неизбежно встающем на пути каждого мужа или жены, на всех
дорогах жизни. Воздвигает его Кронос после отмеренных Ананкой-Судьбою лет.
Для многих людей, они счастливы, Порог - лишь незначительное возвышение.
Его перешагивают, почти не замечая, мирные земледельцы. Старые воины в
последних боях также не видят Порога. А люди переменчивой, полной событий
жизни - созидатели прекрасного, путешественники, искатели новых стран -
встречают нечто подобное ограде, а за нею грядущее, темное даже для очень
проницательных людей. Этот Великий Порог или не переходят, дожидаясь перед
ним конца своих дней, или смело бросаются в неведомое будущее, оставляя
позади все: любовь и ненависть, счастье и беду...
Певица пела на эолийском наречии, обращаясь к Таис, словно прозревая
в ней пришедшую к Порогу и стоящую в благородном бесстрашном размышлении.
Песнь затронула и молодежь, еще очень далекую от Порога Судьбы. Тень
его легла на пылкую радость симпосиона, как знак окончания праздника.
Парами и группами гости исчезали в лунной ночи. Погасли люкносы между
портиком входа и залом для пира. Таис и Эрис поднялись, благодаря хозяев.
- Вы гости нашего города, - сказал хозяин дома, - соблаговолите
отдохнуть здесь, под нашим кровом. Гостиница далека от Священной дороги, и
уже поздно.
- Достойный хозяин, ты даже не знаешь, кто мы, - ответила афинянка, -
мы явились без приглашения. Нас привели насильно твои друзья. Они были
милы, и не хотелось обидеть их...
- Напрасно ты думаешь, что жители Патоса не знают Таис, - усмехнулся
хозяин, - даже если бы мы и не слыхали о тебе, достаточно твоей красоты и
поведения на симпосионе. Посещение моего дома тобой и твоей царственной
подругой - праздник. Продли же его, оставшись на ночлег!
Таис осталась, не подозревая о большой перемене в своей судьбе, какую
готовило ей посещение дома близ берега Киприды.
На следующий день, купаясь с женою и дочерьми хозяина, афинянка
узнала о святилище Афродиты Амбологеры. До сих пор она, как и многие
афиняне, думала, что воплощение Афродиты, Отвращающей Старость, есть лишь
один из символов многоликой богини. Возможно, наиболее юный из ее образов,
подобный статуям едва расцветшей девушки из прозрачного родосского
розового мрамора. Его любили ваятели и запрещали в храмах строгие
блюстители канонов.
Здесь, на Кипре, родине Афродиты, существовал древний храм
Амбологеры, Отвращающей Старость. Его посещали любимцы богини, жены или
мужи, равно приближавшиеся к Великому Порогу Всематери. Приносили жертвы,
выслушивали прорицания, выбирали новый путь жизни и шли домой ободренные,
либо склонив в унынии лицо, глядя на пыль дороги под своими сандалиями.
Храм Афродиты Амбологеры находился в трех днях пешего пути от Патоса,
на границе старинной финикийской колонии на юго-востоке острова. Говорили,
будто храм построен сообща эллинами и финикийцами, также поклонниками
Отвращающей Старость. Таис загорелась желанием посетить его.
- Это не принесет тебе покоя или счастья, - уверенно сказала Эрис,
предостерегая подругу.
Таис отвечала, что у нее сейчас нет ни того, ни другого и не будет,
пока не найдет она дальнейшую дорогу.
- Разве у тебя, самой не так?
- Не так. Я никогда не расставалась с печалью, а потому и не
утрачивала путеводного света жизни, - загадочно ответила Эрис.
Афинянка не послушалась. В сопровождении новых друзей они ехали по
петляющей каменистой дороге, поднимаясь в горы сквозь высокоствольные
сосновые рощи и темные кедровые леса. После тишины и сухого смолистого
воздуха на жарком южном склоне хребта путники выехали на простор степного
плоскогорья. Синеватые камни выступали среди клонившихся под ветром
серебристых трав. Впереди высился увал, рассеченный пополам широкой
долиной, в вершине которой располагалось святилище. В устье долины прежде
находились строения, ныне полностью разрушенные. От них остались лишь
широкие выровненные уступы, отгороженные громадными каменными плитами и
заросшие деревьями, посаженными человеком. Многовековые орехи, каштаны и
платаны стояли в осеннем багряном уборе, а перед ними подобием ворот -
четкие силуэты двух гигантских кедров, чьи разлапистые горизонтальные
ветви были настолько плотными, что удерживали падавшие сверху мелкие
камни.
Пламенно-золотая аллея вела в глубь долины. Ощущение удивительного
света и покоя охватило Таис. Люди притихли, говорили вполголоса, избегая
нарушить шелест осенних листьев и журчание сбегавшего по дну долины ключа,
маленькими каскадами лившегося через края ступенчатых бассейнов, среди
замшелых плоских камней.
В просветах между деревьями высились скалы, покрытые мхом столетий, с
непонятным очарованием прошедших времен.
Дальше в глубь долины поперечные ряды темных кипарисов чередовались с
багрянцем пирамидальных тополей.
Запах разогретой осенней листвы и хвои, свежий, горький и сухой
одновременно, без малейшего привкуса пыли горных дорог. Позади долина
расширялась и лежала внизу в разливе вечернего солнца, полная мира и
тепла. Там клубились краснеющие кроны дубов, вязов и кленов среди разлета
плоских вершин сосны.
Храм Афродиты Амбологеры походил скорее на крепость. Стены из серых
камней вдавались в ущелье, замыкая с запада перевальную точку вершины.
Фронтон святилища с колоннадой был обращен на восток, господствуя над
обширным плоскогорьем, засаженным виноградом и фруктовыми деревьями.
Патосские друзья попросили их обождать и прошли через узкий темный ход,
ударив три раза в бронзовый лист, подвешенный на короткой цепи. Вскоре они
вернулись вместе с двумя жрицами, несомненно, высокого положения. Сурово и
серьезно осмотрев Таис и Эрис, одна из них в светло-сером одеянии, вдруг
улыбнулась приветливо, положила руки на плечи обеим и, слегка кивнув
головой патосцам, провела женщин в глубь храма.
Последовали обычные обряды вечернего поста, омовения и ночного бдения
на полу у дверей святилища, в молчании.
С рассветом явилась старшая жрица, велела съесть по яблоку, сбросить
одежды и повела подруг к Отвращающей Старость богине - Афродите
Амбологере. Ни афинянка, ни черная жрица, много путешествовавшие, еще
никогда не видели подобного храма. Треугольный просвет в крыше бросал
сияние яркого неба на сходившиеся впереди стены, обращенные на восток.
На стенах цвета лепестков гелианта бронзовые гвозди удерживали
громадные, не меньше десяти локтей в ширину, доски, выпиленные из цельного
дерева. Только тысячелетние деревья, вроде ливанских кедров, могли иметь
такие стволы. На них чистыми минеральными красками вечных фресок
художником гениальнее Апеллеса были написаны две богини.
Левая, в горячих тонах красных земель и пылающего заката, изображала
женщину в расцвете земной силы плодородия и здоровья. Ее полные губы,
груди и бедра настолько переполняло желание, что, казалось, они разорвутся
от дикого кипения страсти, источая темную кровь Великой Матери, Владычицы
Бездны. Руки, простертые к зрителю в неодолимом призыве, держали темную
розу - символ женского естества и квадратный лекитион со звездой, хорошо
знакомый Таис.
- Лилит! - едва заметным движением губ сказала Таис, не в силах
оторвать глаз от картины.
- Нет! - ответила Эрис. - Лилит добрая, а эта - смерть!
Жрица подняла брови, услышав шепот, и резким выбросом руки указала на
правую стену. И афинянка невольно вздохнула с облегчением, увидев
воплощенной свою мечту.
Голубая гамма красок сливала море с небом и низкий горизонт. На этом
фоне тело богини приняло жемчужно-палевый оттенок раннего рассвета, когда
крупные звезды еще горят в вышине, а опаловое море плещется на розовых
песках. Урания шла, едва касаясь земли пальцами босых ног, простирая руки
к рассветному небу, ветру и облакам. Лицо богини, вполоборота через плечо,
одновременно смотрело вдаль и на зрителя, обещая утешение во взгляде
серых, как у Таис, глаз. На лбу между бровей светился огонь, не гася
взора.
Перед каждой картиной на низком жертвеннике дымилась почерневшая от
времени курильница.
- Вам говорили о двух ликах Амбологеры? - спросила жрица.
- Да! - дружно ответили Таис и Эрис, вспомнив вечернюю беседу с
философом храма.
- Отвратить телесную старость смертного не могут ни олимпийцы, ни
сама Великая Мать. Все в мире подчиняется течению времени. Но есть выбор.
Он перед вами. Сгореть дотла в последнем пламени служения Афродите. Или
перенести это пламя на всеобъемлющую любовь, зовущую к небу, служа Урании,
в неустанной заботе о счастье детей и взрослых. Положите перед той,
которую выбрали, вещь, не обязательно дорогую по денежной стоимости, но
самую драгоценную для каждой из вас.
Таис без колебаний подошла к Урании, отстегнула цепочку - поясок со
звездой, дар Александра, и положила его на жертвенник.
Эрис осталась неподвижный. Жрица Амбологеры с удивлением посмотрела
на нее.
- Разве нет пути посредине? - спросила Эрис.
- Есть! - улыбнулась жрица, трижды хлопнув в ладоши.
Медленно раскрылись тяжелые створки стены между картинами.
Высоко над мирной долиной с виноградниками, маслинами и полем пшеницы
выступал полукруглый балкон. Мужчины и женщины трудились прохладным утром,
взращивая плоды Геи-Деметры. Среди них было немало старых людей,
седобородых мужчин и женщин в плотных одеждах, темных головных покрывалах.
- Мирный труд на земле в тиши и покое последних лет жизни -
благородный конец земледельца, - сказала жрица.
- Тогда есть четвертый путь! - ответила Эрис.
- Зачем ты пришла к Амбологере? - жрица раскинула руки крестом, как
бы преграждая Эрис обратный путь в святилище.
Черная жрица - прямая, гордая и суровая, показалась Таис как никогда
значительной. Ее синие глаза взглянули на жрицу с высокой уверенностью,
без вызова или насмешки, и та успокоилась.
- Зачем мне оскорбление иной веры? - спросила Эрис. - Ты указала три
пути, и все три - для одиноких мужей и жен. А человек покидает общество
людей только со смертью. Должен быть еще путь служения людям - не только
личным совершенством, но прямым действием на их пользу!
- Тогда ты не поняла глубины показанных тебе символов. Средний путь
дает людям пищу, ибо у земледельца всегда есть излишки, чтобы накормить
художника и поэта и тем умножить украшение мира. Путь Урании - для мудрой
и нежной жены. Он выражен только через любовь и помощь людям. То, что жена
всегда должна делать и делает для сердца. Потому Урания - образ жен,
потому великий Платон счел эту богиню самой главной для будущего
человечества.
- И забыл про несчастья и стоны рабов, отдающих свою жизнь, подобно
вьючным животным, чтобы поклонники Урании могли изливать любовь на
ближних, таких же высокопоставленных! - гневно ответила Эрис, и афинянка с
удивлением воззрилась на подругу. - Нет! - наклоняясь вперед, как изваяние
Аксиопены, воскликнула Эрис. - Никакая небесная любовь и достижение неба
невозможны ни по трупам побежденных, ни по спинам рабов. Вы, люди Запада,
достигшие высот философии и кичащиеся свободой, не видите изначальной
ошибки всех ваших рассуждений. Вы представляете себе силу только в
убийстве и жертвах. Сильны, следовательно, правы, только те, кто искуснее
убивает. Таковы ваши боги, образы ваших героев, таковы и вы сами. Это
проклятие Великой Матери, которое вы будете нести до конца, пока
существуют народы Запада. Поэтому второй Лик Амбологеры, Урания, - это
ложь для поэтов и неудачливых любовников!
- А другой лик? - хрипло спросила пораженная жрица.
- Богиня Темного Эроса! Она - правда, и я некогда служила ей со всем
пылом юной веры. И это хороший путь для тех, в ком много животной силы...
- Тех, кто еще не понимает Урании, - вступилась Таис.
- Тысячелетия тому назад Великая Мать представала перед людьми в
таких же двух ликах - разрушения и созидания, смерти и вечности. Только
вечности нам не дано, и не надо обманывать себя и других этим символом
стремления нашего сердца. Это лишь сокрытие жестокой правды Великой
Матери. Мы все знаем - это знание глубоко внутри нас, - что вечные силы
природы всегда готовы к разрушению. И мы создаем в своих мечтах - высоких
и чистых, низких и темных - множество богов и богинь, чтобы, как тонкими
занавесями от лютого ветра, отгородиться ими от сил Великой Матери. Слабые
молят о чудесах, как нищие о милостыне, вместо действия, вместо того,
чтобы расчищать путь собственной силой и волей. Бремя человека, свободного
и бесстрашного, велико и печально. И если он не стремится взвалить его на
бога или мифического героя, а несет его сам, он становится истинно
богоравным, достойным неба и звезд!
Ошеломленная жрица Амбологеры закрыла лицо руками.
- Есть вечное перевоплощение! - Таис решилась приоткрыть ей
орфическую тайну.
- С расплатой за прежнее, когда уже не можешь ничего поправить? -
продолжала Эрис. - Меня учили в Эриду понятию Кармы, и я поверила в него.
Оттого так труден для меня четвертый путь. Я могла бы убивать всех,
причиняющих страдания, и тех... кто ложным словом ведет людей в бездну
жестокости, учит убивать и разрушать якобы для человеческого блага. Я
верю, будет время, когда станет много таких, как я, и каждый убьет по
десятку негодяев. Река человеческих поколении с каждым столетием будет все
чище, пока не превратится в хрустальный поток. Я готова посвятить этому
жизнь, но мне надо учителя. Не того, который только приказывает. Тогда я
стала бы простой убийцей, как все фанатики. Учителя, который покажет, что
правильно и что неправильно, что светло и что темно, а последнее решение
останется за мной. Разве не может быть такого пути? И такого учителя,
который знает, как отличить мертвую душу от живой, знает, кто недостоин
лишнего часа ходить по земле! Чтобы человек мог взять на себя тяжкую
обязанность кары, он должен обладать божественной точностью прицела.
Только самое высокое сознание, подкрепленное мудрым учителем, поможет
избежать того, что всегда получается при насилии. Рубят здоровое дерево,
оставляя гнилушку, убивают драгоценные ростки будущих героев, способствуя
процветанию людских сорняков...
Жрица Амбологеры не смела поднять головы под горящим взглядом Эрис.
Таис подошла и, обняв подругу, почувствовала, что в той дрожит каждая
мышца.
- Я не могу ответить тебе, даже черпнув древней мудрости в храме
Эриду, - печально сказала афинянка, - может быть, ты и подобные тебе будут
орудием Кармы и не обременят себя ответственностью. Я знаю мало и не
слишком умна. Но я чувствую, с такими, как ты, было бы куда меньше горя и
яда в Ойкумене.
- Не знаю, откуда явилась ты, опаленная солнцем, - наконец заговорила
жрица Амбологеры, - и кто вложил в твои уста слова, на которые я не знаю
ответа. Возможно, ты провозвестница новых людей, посланных к нам из
грядущего, а может быть, ты явилась как последыш отошедшего в прошлое.
Твои мысли об Урании неверны и некрасивы. Подруга твоя скажет, что,
занимая высокое положение, можно сделать многое для Небесной Любви!
- Вижу, ты никогда не возносилась высоко! - улыбнулась Таис. -
Властительница беспомощна более других. И не только потому, что скована
правилами поведения, предписаниями религии и обычаев и ограничена
царственной недоступностью. Над тобой стоят: советники, говорящие: "Это
выгодно, а это нет". Выгодно для власти, выгодно для накопления сокровищ,
выгодно для войны. И совсем нет речей, что выгодно для сердца, твоего и
других людей. Ты сказала, что жена должна делать для сердца. Я была
царицей и как же мало преуспела в этом. Я даже не смогла спасти свое дитя
от мужского воспитания, превращающего юношу в боевую машину, а не
служителя Урании!
Таис вспомнила Леонтиска, его мальчишескую веру в красивых нереид, и
глаза ее наполнились слезами.
Эрис тихо сказала:
- Мы привыкли думать о богах как о завистливых существах,
уничтожающих совершенство людей и их творения. Разве истинный ценитель
прекрасного способен на такое? Означает ли это, что человек выше всех
богов? Разумеется, нет! Только то, что боги придуманы и наделены худшими
человеческими чертами, отражающими всю неправоту и недостойность нашей
жизни, в которой судьба, то есть мы сами, изымает из жизни хороших,
оберегая плохих. Такую судьбу надо исправлять самим, и если нельзя спасти
хороших, то, по крайней мере, можно истребить человеческую пакость, не дав
ей жить дольше и лучше.
Жрица Амбологеры, растерянная, стояла около двух необыкновенных,
впервые встреченных ею женщин, таких разных и таких схожих своим
внутренним величием. Она низко поклонилась им, чего не делала еще никогда
и ни перед кем, и скромно сказала:
- Вы не нуждаетесь в моих советах и помощи Амбологеры. Соблаговолите
одеться и сойти вниз. Я призову мудреца, друга нашего философа. Он недавно
приехал сюда из Ионии и рассказывал странные вещи об Алексархе, брате
Кассандра.
- Брате гнусного убийцы? Что хорошего можно ожидать от такого
человека? - резко сказала Таис.
- И все же, мне думается, вам обеим следует узнать об Уранополисе,
Городе Неба, месте для деятельности подобных вам людей.
И подруги узнали небывалое, еще ни разу не случавшееся нигде в
Ойкумене, не запечатленное в крепкой памяти надписей на камне, в народных
преданиях и пергаментах историков. Алексарх, сын Антипатра и младший брат
Кассандра, получил от брата, правителя Македонии, кусок земли в Халкидике,
на том перешейке позади горы Атос, где некогда Ксеркс повелел рыть канал.
Там Алексарх основал город Уранополис, тридцати стадий в окружности.
Алексарх, будучи ученым знатоком словесности, придумал особый язык, на
котором должны были говорить жители города. Он не велел называть себя
царем, принял лишь титул Высшего Советника в Совете философов, управителей
города. Его собственный брат, некогда объявивший сумасшедшим Александра,
назвал Алексарха безумцем. Тогда Алексарх бросил строительство в Халкидике
и перенес Уранополис в Памфилию [часть Западного Тавра и Ичель - на южном
побережье Турции]. Из прежнего города он вывез потомков пеласгов,
обитавших у горы Атос. К ним примкнули вольнолюбивые эфесцы, клазоменцы и
карийцы. Жители Уранополиса - все, как братья и сестры, равны в правах,
они гордо называют себя уранидами - Детьми Неба. Они поклоняются Деве Неба
- Афродите Урании, как афиняне - Деве Афине, и чеканят ее изображение на
своих монетах. Другие боги жителей города: солнце, луна и звездное небо -
тоже изображены на монетах наряду с наиболее известными горожанами.
Алексарх мечтает распространить идею братства людей под сенью Урании,
всеобщей любви, на всю Ойкумену. А прежде всего он хочет уничтожить
разницу языков и вер. Он пишет письма Кассандру и другим правителям на
языке, изобретенном для Города Неба. Мудрец видел два подобных письма, их
никто не может прочесть...
Услышанное перевернуло все намерения Таис.
То, о чем она мечтала бессонными ночами в Афинах, в Египте, в
Вавилоне и Экбатане, свершилось! На нее словно бы повеяло теплом Ликийских
гор. Любовь, не служащая завистливым божествам, не влачащаяся за войсками,
становилась опорой города-государства Афродиты, дочери Неба, верховного
божества, мудрости и надежды!
У нее есть цель, есть куда приложить ее искусство вдохновлять
художников и поэтов и собственные мысли о путях к Урании! И эта цель так
близка, через море, на север от Золотой Бухты, всего в какой-нибудь тысяче
стадий! Слава Амбологере! Без нее она могла никогда не узнать о
существовании города ее волшебного сна!..
Через несколько месяцев, собрав все свои богатства и оставив Ирану
воспитываться на Кипре, Таис с неразлучной подругой оказалась на корабле,
спешившем в широкий Адалийский залив. На горизонте из лазурного моря
тяжелыми каменными куполами, с шапками ослепительно белых снегов, как
обещание особенной чистоты, поднимались Ликийские горы. Корабль медленно
обогнул острый утес, показалась небольшая синяя бухта и в глубине ее устье
быстрой речки. На ее западном берегу за невысокой стеной розовели под
лучами восходящего солнца постройки Уранополиса. Кипарисы и платаны успели
подняться вдоль улиц и фасадов небольших домов. На центральной площади
сверкало свежеотесанным белым известняком и цоколем из голубоватого камня
видное издалека только что отстроенное здание Совета Неба. Корабль подошел
к пристани.
Таис окинула взором не слишком могучие стены, прямые улицы, невысокий
пологий холм Акрополя. Вихрем пронеслись видения громадных семи- и
девятистенных грозных городов Персии, финикийского побережья, огражденных
раскаленными пустынями городов Египта, павших перед завоевателями,
разграбленных и опустошенных. Белое величие Персеполиса, превращенное ее
собственной волей в обугленные руины... Хрупким жертвенником небесной
мечты человека, нестойко поставленным на краю враждебного мира, показался
ей вдруг Уранополис. Великая печаль обреченности сдавила сердце Таис
жестокой рукой, и, взглянув на Эрис, она и в ее лице прочитала тревогу.
Город Неба не мог просуществовать долго, но афинянка не ощутила сомнения
или желания искать надежное место жизни на Кипре или в Александрии, или
одном из укромных уголков Эллады. Город Неба, ее мечта и смысл жить
дальше. Исчезни он, и что останется, если уже отдала всю себя служению
Детям Неба. Отвечая на ее мысли, Эрис крепко сжала ее руку и подтолкнула к
сходням.
Таис и Эрис сошли на пристань. Моряки под присмотром Ройкоса понесли
тяжелые тюки и ящики с многоценным приношением делу Алексарха и Урании...
ЭПИЛОГ
Так окончилась история удивительной жизни Таис Афинской. Тьма Аида,
глубина прошедших веков, поглотила ее вместе с первым на Земле Городом
Любви и Неба.
Создание светлой мечты не могло долго существовать среди могучих и
свирепых царей, полководцев, жрецов фальшивой веры, корысти и обмана.
Крохотный островок только начинавшей зарождаться новой нравственности
в море невежества, Уранополис скоро был стерт с лица Геи ордой опытных в
войне и насилии захватчиков.
Вместе с Уранополисом исчезли и две подруги. Успели ли они скрыться
от плена, уплыв на иные, пока мирные острова? Или, преследуемые воинами,
бросились в море, отдав себя Тетис? Или Эрис твердой рукой черной жрицы
сначала послала в подземный мир свою Таис и сама пошла за нею? Можно
придумать любой конец соответственно собственной мечте. Несомненно одно:
ни Таис, ни Эрис не стали рабынями тех, кто уничтожил Уранополис и положил
конец их доброму служению людям.
|